написал в дневнике, говорит, а оно и сбылось,
да даже не в дневнике, а так, на листке бумаги;
казалось бы — волшебство, не требующее отваги,
это всего лишь случайность, забудь и брось;

впрочем, мне кажется, боги — это усталые маги,
однажды положившиеся на авось. [c.]

голодные игры всегда начинаются с жатвы. жатва всегда начинается с голодных игр. стоя посреди других девочек, я слышу, как где-то вдалеке, едва слышные ритмы отбивают стрелки на часах отца, которыми он так сильно гордится. неправильные часы чрезмерно громко бьют, а минутная стрелка на них, почему-то, в два раза превзошла секундную в размерах. часы въелись в его руку уже слишком плотно, он не снимает их даже за ужином - и я зарисовываю в тетрадь каждую стрелку по очереди, в последнее время отдавая секундной все больше предпочтения. кривое железо бередит цифры изломанными линиями, каждое утро сбиваясь со счета - намеренно пропускает второй и пятый сектор, спешит и опережает себя саму, силясь выиграть незримую гонку. гонки на руках моего отца всегда были увлекательнее прочих. моему отцу никогда бы не удалось победить на голодных играх. он ничто без своих гонок.
биение часов сменяет едва слышное всхлипывание. мать переносит каждую жатву с трудом, а нашу последнюю - особенно. заламывает красивые, длинные руки, молясь одной ей известным богам, дабы капитолий наконец отпустил её детей в свободное плаванье. преподнес их на загнанье ей. в свободную жертву. мать нуждается не в нас - мать молится нашим именам и их прародителям, каждый вечер омывает молоком стоящий в самом углу нашего сада, алтарь, и видит сны, что может истолковать только лишь в полнейшем одиночестве. мы - её символ, её талисман, следствие её безумной веры в жизнь где-то там, за облаками; она не может нас потерять, и оттого каждую жатву рыдает пуще прежнего, сходя с ума, не унимаясь даже после того, как отец вновь выйдет из себя, и его тяжелая ладонь опустится на бледные, покрытые родинками, щеки. мне надоело рисовать щеки матери еще несколько лет назад, но более никакая часть тела в ней так сильно не привлекает внимание. мужчины во втором округе шепчутся о её безумии и поразительной красоте, отмечая, что между нами ровным счетом нет никакого сходства. отец по прежнему бьется в пьяном бешенстве и угаре, прочно вбивая в аида все то, чему не поддалась я - лепит из него, как из горячей глины, истинного профи, пока сестра-близнец позорит семью, прогуливает тренировки, и рисует стрелки в тетрадях.
отец ненавидит меня. аид ненавидит отца.
я ненавижу, когда грифель карандаша внезапно ломается, и на новый приходится слишком долго откладывать деньги. на карманные расходы мне давно не выдают.

трясущиеся руки матери сжимают меня в объятиях. она удивлена. поражена. шокирована. сегодня её заоблачные боги впервые подвели, отправив обоих близнецов вырезать на арену детей послабее. мать плюется слюной вперемешку со слезами, и остается лишь брезгливо тереть лицо, дабы гадость из её рта не попала мне еще и на руки. отец что-то сухо говорит аиду, и тот скрипит от злости зубами, сверкая глазами в сторону всей нашей семейки. мать переключается на него и умоляет о возвращении, умоляет спасти "перси", и вернуться самому. плачет еще горше - ибо понимает, что это невозможно. сегодня капитолий доказывает, что он сильнее любых богов. смазанный молоком алтарь не спасает селену. не спасет он и её детей. сегодня мать будет поливать его кровью, в очередной раз заламывать руки и выть - до тех пор, пока отец не изобьет, не спустит свой гнев; а после, поскуливая, они оба уползут в дом залечивать раны. кто душевные - кто физические.
я никогда не понимала смысла душевных ран.
аиду известно об этом куда как лучше.
миротворцы и сами не выдерживают мою мать. слишком долго. слишком мокро. слишком противно. я боюсь потерять вдохновение, пробую пальцами на ощупь свой лоб - температуры пока нет, но в поезде она будет слегка неуместна. нам ехать всего-то несколько часов; столица рядом уже куда ощутимее родного дома, с известной нам с детства каждой мелочью. дорогими часами отца, алтарем в углу саду, бесконечными деревянными палками аида, которые он умудряется без устали протаскивать в дом. я жгу из них костер каждое воскресенье и рисую, как через несколько часов глубоко внутри тлеют угли, согревая озябшее тело и позволяя вдоволь насладиться мгновениями перед рассветом. самой черной ночью, самым холодным воздухом, самым вкрадчиво_скользящим грифелем по бумаге. в черном и сером наибольшее колличество оттенков - перед рассветом я всегда предпочитаю черный. его капли прокрадываются в угли цвета маренго, с моих пальцев на них льется бычья кровь, болкатые линии пронзают насквозь, глаза цвета авантюрина вглядываются в мои прямиком с картины. глаза аида становятся точно такими же, когда от злости темнеют, насквозь пронзая и насаживая на цепь.
сажа всегда отвечает ему цветовой взаимностью. сажа знает, что на цепи брата за собой уже давным-давно вожу я.

капитолийский поезд уносит нас вперед, брат сжимает озябшие пальцы, блуждая в собственных темных мыслях; его душа слишком рьяно_отчаянно воет волком на луну, мечется, рвется наружу, но не находит ответа. мне нечем ответить тебе, аид. ответить тебе может одна лишь только арена. лживые надежды и иллюзии под её напором разрушаются вдребезги, опадая рваными осколками к его ногам. капитолий вынуждает бога подземного царства бороться за выживание с собственной сестрой, попутно пытаясь сохранить ей жизнь. сестрой не_профи из второго округа. сестрой, которая оружие в руках держит лишь для того, чтобы разрезать кожу на ладонях и нарисовать, какого цвета кровь в последствии потечет из неё в первую очередь. сестрой, которая хочет попасть на арену, дабы получить возможность зарисовать тела погибших и искусственность окружающей её природы. страшной, худой сестрой, у которой никогда не будет спонсоров.
его рука на моей кажется слишком горячей. желание отстраниться и вновь охладить тело до привычной температуры уже отступает на второй план. акт-два "бешенство" скоро начнется вновь. затишье перед бурей - так в духе аида. в такие моменты, он не позволяет даже себя рисовать. в такие моменты, он ни капельки не красив, если мой брат вообще бывает хоть немного непривлекателен. звезда академии. надежда округа. гордость родителей - возможно, если бы они умели хоть чем-нибудь да гордиться. я вижу лишь острые скулы, колючие глаза, широкие плечи и загрубевшие от оружия пальцы. на арене аиду не победить. у аида нет шансов.
он как будто-бы слышит мои мысли, проявляет чудодейственные способности близнецов - вновь начинает кричать, выпускает пар, скалится от собственного бессилия. загнанный волк воет на луну и бьется в предсмертной агонии, лишь только пытаясь отсрочить неизбежное. волк никогда не станет львом. волк всегда остается волком.
- волки не побеждают там. их трупы сбрасывают с самой высокой точки в капитолии. - я лишь озвучиваю собственные мысли, перевожу на него взгляд; он уже сидит ко мне спиной. говорит что-то про птиц, летящих ключом. - хочешь стать птицей и улететь отсюда?
рука проникает под его футболку и останавливается в районе спинного мозга; ощупывает последние позвонки, ощущая лишь твердость мышц под холодными, худыми пальцами. мной движет не нежность - интерес, аид - моё главное жизненное исследование, подопытный объект, крыса в лаборатории.
нет. все-же не крыса - волк. волк, отчаянно пытающийся вырваться наружу, бьющийся от каждой серной инъекции под грубую кожу. каждый день умирающий и возрождающийся заново.
аид горд, горяч, неизменен. аид не дракон - волк.
- еще никому не удавалось опоздать на свои похороны.